Лето кончалось, ветер уже не был таким теплым. Братья топтали сапогами траву на небольшом холме, в руках у них были шпаги. Людвиг был чересчур серьезен и предельно сосредоточен, Гилберт же, напротив, расслаблен, он устало улыбался. Ситуация казалась Байльшмидту милой. Вообще этот его брат всегда так мило пыжился, пытаясь сделать что-то полезное, а потом не менее мило расстраивался, когда у него что-то не выходило. А у него ничего никогда не выходило, ведь Гилберт держал его в ежовых рукавицах. Прусская военная подготовка — это не пустой звук. И если ты сейчас не тянешь носок на плацу, значит ты жуешь грязь.

Вообще-то, если вы думаете, что Гилберту это хоть сколько-нибудь нравилось, — вы ошибаетесь. Скучно, все было безумно скучным. Вместо того, чтобы быть там, где ему самое место — на войне, он должен был играться в престарелую няньку, которая возится с пеленками. Должен научить братца уму-разуму. Должен научить его выживать. Нет, даже не так. Гилберт должен научить Людвига быть лучшим. Этот шкет с розовыми щечками будет продолжать их общее дело, поэтому он обязан вырасти мужчиной. Причем воспитываться он должен именно в традициях жизни своего братца. Иначе никак не получится, не опозорившись, принять наследие и выучить урок.

Байльшмидт в это время пытался развлечь себя как мог. Признаться, избивать Людвига просто так не доставляло особого удовольствия. Единственное, с чем подфартило, так это с тем, что мальчуган был слишком упертый и самонадеянный. Вместо того, чтобы обороняться, в нужный момент он уходил в атаку и из-за этого проигрывал. А когда Гилберт ему подыгрывал (и у братишки выходил хороший удар), начинались подлости. Байльшмидт мог вполне себе пнуть малого в грудь. Или отдавить ногу. Или еще чего. Чтобы тот прочувствовал, каким путем порой зарабатывается победа, и при этом не помер. Наверно, Людвиг всей душой ненавидел своего старшего брата. Гилберт бы это понял. Лучше пусть ненавидит его, но будет способен за себя постоять и не будет испытывает каких-либо фантазий по поводу реальной жизни.

Хэ-хэй. Кажется, под конец пруссак перестарался. Когда он в очередной раз сказал Людвигу встать на ноги и взять оружие, тот не отреагировал. Гилберт нервно сглотнул и подошел поближе. Вроде малой дышал. И даже не рыдал.

— Какого хрена ты прохлаждаешься, — жестко сказал Байльшмидт и поднял брата на ноги, ухватив его за шиворот льняной рубашки.

Гилберт непонимающе смотрел на младшего брата. Домой? Устал? Что за ерунда. Где это Людвиг такого понабрался? Насмотрелся на соседей, которые только и делают, что прохлаждаются? Сам пруссак в таком возрасте уже уверенно обращался с каким-никаким, но мечом, жил в окружении смердящих рыцарей, видел смерть и жрал крыс. А его братишка хочет яблочный штрудель и чай из фарфоровой чашечки. И совсем не понимает, что в реальной жизни за безволие неизбежно придется заплатить своей жизнью.

Байльшмидт тяжело вздохнул. Похоже, без проповедей сегодня не обойдется. И это несмотря на то, что он ненавидел болтологию. Но кто-то же должен учить уму-разуму будущее поколение.

— Людвиг, — устало начал Гилберт непривычно серьезным тоном. — Ты всегда будешь один. У тебя будут друзья, соратники, девки — но это все хрень собачья. Они будут пользоваться тобой, пока им это выгодно. Как только ты станешь им неудобен, тебя выкинут в сточную канаву. Я — единственный, кому ты сможешь когда-либо доверять, можешь поверить хотя бы потому, что мне проще было бы тебя уже давно прирезать, чем возиться и пытаться чему-то научить.
Тут непутевый старший брат понял, что, кажется, сболтнул лишнего. Он никогда не умел говорить с детьми как с детьми.
— Ты должен стать выше них всех. Ты должен стать лучшим. Чтобы именно ты был тем, кто распоряжается чужими жизнями, и никто не посмел к тебе даже пальцем прикоснуться.

Гилберт присел, чтобы взглядом быть на одном уровне с Людвигом. Он схватил младшенького за подбородок и поднял его лицо, хмуро вглядываясь в еще совсем по-детски пухлощекую мордашку. Братишка казался ангелочком во плоти. Такая невинность и искренность во взгляде. Можно бы было подумать, что все дети такие милашки лишь для того, чтобы на них умилялись и лишний раз не убивали. Но сам Гилберт никогда таким не был. Он скорее походил на сына какого-нибудь неудачливого инкуба, со своими красными глазищами-то. Так что дело было в характере.

— Ты — мой брат, мое будущее. Все, что ты сейчас имеешь, получено путем войны. Когда-то я был никем, жил при аббатстве и думал о спасении своей души, представляешь? — Гилберт печально усмехнулся, вспоминая молодого себя. — Мы не можем позволить себе слабости, Людвиг, ты должен это понять. Иначе мы сдохнем, а ведь волки вокруг только и ждут момента, когда смогут радостно обглодать наши кости.

Ласково погладив Людвига по голове, Гилберт встал на ноги. Вытащил свой кортик, не парадный, не выпендрежный, а рабочий, если так можно выразиться. Эта игрушка всегда была у Байльшмидта с собой, остро заточенная с обеих сторон. Пруссак вложил оружие в маленькую ладошку брата, закатил рукав своей рубахи и подставил белую руку Людвигу под нос.

— Режь, — строго сказал он, кивнув на ножик в хиленькой ручонке. — Если есть шанс нанести удар неприятелю, любой, используй его. И режь как следует. А то я скажу гувернантке, чтобы та надела на тебя женское платье, будешь в нем ходить до конца своих дней.

Это не совсем сумасшествие. Во-первых, Гилберт хотел наглядно и на себе продемонстрировать, что бояться крови и боли не стоит. Во-вторых, если малютка Людвиг действительно такой нежный, ему будет стыдно, что своим поведением он довел дело до такого, из-за него братику больно. А в следующий раз слюни пускать и кочевряжиться не будет.

Гилберт хмуро взирал на Людвига, который, казалось, вот-вот начнет рыдать, испугавшись своего старшего брата. В принципе, ничего удивительного, он еще маленький. Но, с другой стороны, такой ребенок, как Людвиг, не может себе позволить истерики. Потому что он необычный ребенок, на нем лежит огромная ответственность. И если он не изменится, то с этой ответственностью не справится никогда.

— Тебе нужно стать хладнокровным и научиться следовать правилам. А правила сейчас диктую я, — Гилберт был недоволен. Он забрал у брата ножик и полоснул им себе по ладони, даже глазом не моргнув.— Боли тоже не следует бояться. Как своей, так и чужой.

Ну, по честности сказать, особого удовольствия это все не доставляло, сами понимаете. Рука щипала, да еще потом некоторое время заживать будет, а если завтра война – совсем неудобно получается. Но что поделать, младшенького надо воспитывать, это было в приоритете, и чем скорее он перестанет быть манерной барышней, тем лучше. Несмотря на всю свою напыщенность, Гилберт прекрасно понимал, ничто не вечно. А вот оно – его наследие, стоит перед ним и куксится, надувая щечки. Никто этого ангелочка не пожалеет, никто церемониться не будет, задавит как блоху, если вдруг брата не будет рядом. Поэтому важно стать сильным. А сила – это не только здоровое крепкое тело, это еще закаленный характер.

— Людвиг, я не собираюсь врать и внушать тебе какие-то ложные надежды. Мир жесток, ты должен принять это как данность, — Гилберт взял маленькую ладошку в раненную руку, пытаясь выдолбить свои слова в памяти брата кровью, практически буквально. — Когда ты будешь распоряжаться чужими жизнями, и я, по твоему мнению, буду достоин смерти, убей меня. Не задумываясь.

Пруссак небрежно кинул кортик на траву и внезапно захохотал, представив, как братишка от досады решает задушить его подушкой во сне. Или утопить в своем ночном горшке. Конечно, вряд ли у малыша Люци когда-нибудь появится шанс прикончить своего старшего брата. Потому что брат учил его своим правилам. А сам он от своих правил не отступит никогда.
Людвиг, наверно, сейчас уже точно был готов сбежать в Австрию.
Или где там бабоподобные мужики.

— Не делай такое грустное лицо, все не так плохо, — Гилберт криво улыбнулся. — У власти есть и другая сторона. Иначе я бы всю жизнь провел в пивной. Пошли, я тебе кое-что покажу.
Он зашагал по холму, потянув маленького немца за собой. Добравшись до вершины, Гилберт наконец отпустил руку исстрадавшегося Людвига.

— Смотри. Что ты видишь? — пруссак кивнул головой, глядя куда-то вдаль.